А зачем люди спят? Сон - это маленькая смерть. А смерти я боялась. Боялась с тех пор, как впервые умерла.

Да, неожиданное начало, но вся моя жизнь - какая-то нелепая неожиданность. Мне было девять, когда я совершенно неожиданно для всех упала в обморок, обернувшийся летаргическим сном. Он же - банальная кома. Причины - неизвестны. Что делать - тоже. Испуганные родители, когда мое сердце остановилось первый раз. Я их видела, потому что находилась в тот момент рядом с телом. Это могло показаться даже забавным - видишь картинку, потом темнота. Видишь картинку - темнота. Картинка - темнота...

Я часто умираю, буквально - каждый день. Вот на протяжении уже... Сколько лет-то прошло, восемь, девять, десять? Какая разница, если моя жизнь это день сурка?

Я просыпаюсь, мне приносят завтрак, я ем, пишу в дневнике, умираю, меня реанимируют, приносят ужин (реанимация порой дело совершенно не быстрое, хотя, казалось бы, могли бы уже привыкнуть), и я ложусь спать, записав еще немного в дневник. Если моя жизнь - день сурка, и они совершенно одинаковы, то что я постоянно пишу? Истории, все просто.

С того момента, как в девять лет я умерла впервые, ко мне приходят духи. Призраки, неупокоенные души, привидения, воплощенная эктоплазма, какая разница, как их назвать? Но они очень похожи - они хотят что-то сказать живым. Вот только таких как я - больше не существует. А уйти они не могут, пока не передадут информацию. А умирают люди каждый день...

Я уже семь лет нахожусь в психиатрической больнице. Потому что имела глупость настаивать на своем видении реальности. А она сильно отличается от реальности родителей. На самом деле, я могу их понять - сложно жить с ребенком, который все твердит про то, что "Мистер Майклсон сказал, что врачу надо отдать красный берет". Или "Миссис Грейс просит передать, что ее сын - отвратительно ухаживает за котом". Более того, почти невозможно жить с человеком, который умирает ежедневно. И я сейчас на полном серьезе.

У меня в какой-то момент дня (до сих пор это без графика или распорядка) останавливается сердце. Иногда мне хочется, чтобы врачи не успели. Чтобы я прекратила это видеть и слышать, записывать бесконечные пожелания умерших, которые никому не нужны, кроме них самих.

В больнице меня считают тихой, и почти не колют препаратов. Ну, или это связано с тем, что никто не знает, как мое тело отреагирует на вмешательство медицины, и не буду ли я умирать все чаще, или меня невозможно будет оживить? Никто это проверять, по понятным причинам, не хочет. Кроме меня, наверное.

Нет, вначале меня родители пытались вылечить и возили по врачам, докторам, астрологам, ведьмам, шаманам... Меня рассматривали на симпозиумах, по мне, если правильно помню, написано пара диссертаций... И присвоен статус "феномен". Ну, и все на этом, наверное. Все мои достижения к... сколько же мне лет? Семнадцать или восемнадцать? А какое сегодня число? В этой палате календарь не был предусмотрен...

Я размяла уставшую руку, все еще не привыкнув столько писать. На стеллаже в моей комнате уже было, наверное, больше ста одинаковых толстых тетрадей, исписанных мелким почерком. Я их никогда не перечитывала, это было не нужно. По договоренности с мертвыми, которые никуда не уходили, пока я жила, раз у меня не было возможности передать их слова адресатам, я их записывала, делая хоть что-то.

Сегодня, после очередной реанимации, когда врачи покинули палату, я записала слова одного из новеньких призраков, мужчины лет пятидесяти, ухоженной внешности. Иногда я жалела, что не могу с ними подробно поговорить, наверняка у них жизнь была намного интереснее моей.

"Мистер Бейкер передал: "Мое завещание лежит под верхним ящиком стола, прикрепленное изнутри"".

Да, бывали конкретные фразы. Где лежит завещание, кому надо отдать кольцо, кого попросить позаботиться о кошке... Все мои записи были похожи: фамилия и что именно просили передать.

И так - день за днем, не прерываясь на выходные и праздники, совершенно потеряв понимание, какой сегодня год, или время года. В моей палате были оттенки лишь белого и серого, а я так давно хотела увидеть что-то синее, или красное, или оранжевое, или зеленое... Что-то, кроме этой монохромности, в которую меня заключили.

Но я даже не думала бунтовать. Иначе я умру.

- Малышка, к тебе пришли, - я чуть дернулась от неожиданности, когда в палату зашел Сэм. Сэм - это взрослый, здоровенный медбрат, который в последнее время был прикреплен ко мне. Не знаю, почему, но мне становилось не по себе в его присутствии. Хотя он улыбался, был всегда ласков со мной, то и дело касался моего лица или волос большой ладонью. И так смотрел... Как будто чего-то хотел от меня, или ждал, не знаю.

От его взглядов, от прикосновений, да и вообще, от этого гнетущего чужого ожидания чего-то мне непонятного, хотелось передернуться и словно сбросить с себя чужое внимание. Мне это не нравилось.

С другой стороны, я не помню, когда меня последний раз обнимали, когда я оставалась наедине сама с собой, без чьего-то чужого взгляда. На запястье у меня висел тревожный пластиковый браслет, подающий сигнал, если сердце останавливалось. В палате было установлено несколько камер, и я знала, что за ними действительно следили. Даже в ванне с туалетом мое личное пространство было ограничено - там тоже была камера, пусть и с выделенным обзором, позволяющим сохранить хоть какую-то видимость уединенности. Все для того, чтобы я не умерла, и врачи могли вовремя заметить неладное.

Зато этот контроль несколько ослабевал, когда проходила дневная смерть. Я почему-то никогда не умирала по ночам, и никогда - больше двух раз за календарный (именно календарный, а не просто 24 часа) день. Учитывая, что сегодня мой завтрак нарушился очередным прижатием дефибриллятора к груди, то больше меня никто не потревожит до следующего утра.

Я отвлеклась от записи, и посмотрела на Сэма с недоумением. Ко мне никто не приходил последние несколько лет. После того, как врачи решили, что я неизлечима, и абсолютно здорова со всех сторон, меня больше никто не осматривал. И родители... Их я не видела уже лет пять, и, честно говоря, из памяти стерлись не то что их лица, но даже имена.

Даже не смотря на отсутствие лекарств, трудно сохранять память, прыгая между тем светом и этим. А если учесть ограниченность общения, то, что я почти никуда не выхожу из палаты и вообще здания больницы... Странно, что я еще помню, как себя вести. Ну, почти помню, хотя это и не обязательно.

Мои воспоминания о детстве стерлись в большинстве своем так же, как лица родителей. Помню звук женского плача, и низкое гудение мужского голоса. Помню свое отчаяние, когда мне никто не верил. И безграничное, усталое смирение с судьбой. Я ничего не хотела, ничем не интересовалась, и если бы не бесконечные требования призраков, вполне могла бы давным-давно не покидать кровать из-за бессмысленности действий.

Пока я думала, Сэм подошел ко мне, и приподнял за талию, сжимая ее слишком сильно, и как-то крепко прижимая к себе. Я такая маленькая по сравнению с ним.

- Малышка, там к тебе пришел журналист. Если не хочешь, к нему идти не надо... - убрав прядь распущенных волос с ушка, мужчина жарко произнес эту фразу, второй рукой обнимая выше живота и ближе к груди.

- Я хочу, - едва слышно произнесла я, понимая, что эти неожиданные действия просто воздвигли меня в ступор. Я понятия не имела, что делает Сэм, но где-то инстинктом понимала, что мне это не нравится, и я так не хочу. Тяжело вздохнув, медбрат выпустил меня из рук, и кивнул на дверь.

- Тогда идем, - я машинально прихватила свой блокнот с ручкой, прижимая их к груди, и отправилась, куда Сэм сказал. Говорю же, я никогда не спорила с врачами. Но если они пытались меня переубедить, что все, мной увиденное, бред и воспаленный разум, вот тут я начинала упираться. Наверное, поэтому я тут и живу...

Заведя прядь волос за ухо, я зашла в кабинет главврача, сразу наталкиваясь на удивленный взгляд молодого человека. В отличии от Сэма, он располагал к себе. Чуть запнувшись, увидев протянутую руку, я даже не сразу вспомнила, что нужно сделать. Но потом подошла поближе, опуская ладонь в его, и едва улыбнулась, ощутив его осторожное пожатие. Точно, так люди здороваются.

- Это и есть Кассандра Кэтс, наш феноменальный котенок, - разглядывая своего гостя (ведь он пришел ко мне! правда, ко мне лично!), я даже не заметила присутствия того, в чей кабинет, собственно, вошла. Снова вздрогнув, кинув взгляд на главврача (который очень редко ко мне заходил, так как не видел ни перспектив, ни необходимости), я села на предложенный стул, видя, как Даррен делает то же самое.

Даррен... Это имя что-то мне напомнило, и я нахмурилась, пытаясь среди вороха информации выловить нужное. Это было какое-то интересное воспоминание, что-то смешное, теплое, домашнее и чудесное. Даррен точно был связан с чем-то забавным, над чем по-доброму смеешься...

- Кэсси, детка, мистер Рид хотел расспросить тебя про твою жизнь, ты не против? - обращаясь, словно с больным ребенком (ну, наверное, у него были для этого все причины, если быть честной перед самой собой), ласково спросил мистер Кармайкл, сидя за своим столом и сцепляя упертые локтями в стол руки, опуская на них подбородок. И почему мне всегда казалось, что я для Кармайкла действительно забавный котенок, с которым можно играть?

- Нет, - я едва покачала головой, показывая, что не то, чтобы в восторге от интереса постороннего человека к себе (у меня были основания, косвенно связанные с анализами, иглами, и неприятными процедурами), но вполне готова поговорить и ответить на все вопросы. Машинально я сжала обложку блокнота, положив его к себе на колени, не обращая внимание на побелевшие от усилий пальцы.

Что интересного в моей жизни? Проснулась, умерла, оживили, заснула. Рутина, так сказать. А еще... Я уже встречалась с журналистами раньше. Они были разными: вежливыми и наглыми, напористыми и словно змеи. Они задавали разные вопросы, которые сводились к всего двум: "почему я так не люблю жизнь и умираю", и "что там, на той стороне".

Я пыталась объяснить, что "на той стороне" есть наш мир. Что покинуть его после смерти можно только при очищении души, завершения дел. Но, к сожалению, эти дела так или иначе были связаны с живыми людьми, которые категорически не желали ничего знать о мертвых. Ходя при этом в церковь и молясь за упокой души.

Когда я умерла в первый раз, меня увидели лишь несколько душ, обитающих в больнице, и не обратили на меня особого внимания - это больница, в конце концов, там постоянно кто-то умирает. Когда я начала прыгать туда-сюда, это вызвало резонанс как у живых, так и у мертвых, привлеченных необычной ситуацией.

У нас небольшой городок, но он достаточно старый... Кажется, сюда приезжали что-то копать или добывать, уже не помню, еще во времена Золотой лихорадки. И вот больницу поставили как раз тогда, достраивая и оборудуя с течением лет. Поэтому в очередной раз вокруг меня собрались более ста (больше в палату и коридор не поместилось) призраков, которые случайным образом выяснили, что я их слышу и понимаю...

И вот тогда было самое тяжелое время. Меня мучили живые люди, заставляя проходить тесты и сдавать анализы, и когда я воспринимала смерть как покой, на меня набрасывались мертвые, пытаясь докричаться, чтобы я передала их послания или что-то сделала...

Может, я действительно сошла с ума, и мое нахождение в психиатрической лечебнице вполне разумное?

Но, возвращаясь к журналистам - ни один не поверил, что я говорю правду. Мне не читали вслух статьи, выходившие семь лет назад во всех СМИ города, но я слышала, что их обсуждали врачи и родители. Да, я медицинский феномен, и да, я полностью сошла с ума. "Представляете, оказывается, смерть убивает мозг, и это вызывает галлюцинации". Меня называли чокнутой, шизофреничкой, психопаткой... И ни один человек на свете мне не верил.

- Что вы хотите узнать? - спросила я, понимая, что зря вспомнила о прошлом. Потому что стало тоскливее обычного. Захотелось вернуться в комнату, спрятаться под одеяло и умереть. Ко мне пришел человек, которого я внезапно заинтересовала, и это же радостное событие в моей череде одинаковых дней! А я даже порадоваться этому факту не могу, потому что изначально ничего хорошего не жду. Потому что я и не видела ничего хорошего от людей, и живых и мертвых, за всю свою жизнь.